Широко известна фотография, сделанная за две недели до смерти писателя Александра Грина, где он лежит на постели у окна, в маленьком домике в Старом Крыму. Когда этот снимок увидела ленинградская школьница Таня Рождественская, она написала стихи:
Литературная страница
Город спрятан в листьях свежих,
Тянет ветром грозовым.
Чем порадуешь приезжих,
Что расскажешь, Старый Крым?
Владимир Куковякин
Монастырь Сурб-Хач воспел в стихах в 1894 году семнадцатилетний Максимилиан Волошин, всего год назад переехавший в Крым вместе с матерью, Еленой Оттобальдовной. Будущий знаменитый поэт в своих юношеских стихах часто пишет о море, горах. Ранние поэтические образы носили до вольно общий характер: трудно сказать, о каком конкретно месте идет речь в том или ином стихотворении. Стихотворение „Сурп-Хач", еще очень несовершенное, является исключением; здесь дается непосредственная и живая кар тина, навеянная посещением средневекового монастыря:
Вход во храм. Во храме тихо... Полусумрак. Из окон Две струи блестящих света В мрак ворвались. Ряд икон |
Почерневших, полустертых В глубине пред алтарем Помост каменный высокий, Книга старая на нем... |
|
Широко известна фотография, сделанная за две недели до смерти писателя Александра Грина, где он лежит на постели у окна, в маленьком домике в Старом Крыму. Когда этот снимок увидела ленинградская школьница Таня Рождественская, она написала стихи: |
Он лежал на узкой постели, Повернувшись лицом к окну. Золотые ласточки пели Догорающую весну. Где-то море ласкало берег, Расстилалось пеной у ног. Он лежал, не желая верить, Что увидеть моря не мог. |
Сонный ветер лег у порога, Городок утонул в жаре, И колючая "недотрога" У скрипучих росла дверей. Взгляд тяжел и уже неясен... Он устал от жестоких мук. Но вставал, до боли прекрасен. Мир, пригрезившийся ему. |
Где морями шли капитаны, Где от счастья пели глаза. И от Лисса до Зурбагана Ветром полнились паруса... Человек умирал, не зная, Что ко всем берегам земли Шли, как алая птичья стая, Им придуманные корабли. |
Куры, яблони, белые хаты — Старый Крым на деревню похож. Неужели он звался Солхатом И ввергал неприятеля в дрожь? Современнику кажется странным. Что когда-то, в былые года, Здесь бессчетные шли караваны. Золотая гуляла Орда. Воспевали тот город поэты И с Багдадом соперничал он. Где же храмы, дворцы, минареты? - Погрузился в истории сон... |
Журавлиные эскадрильи, Агармыш, что вплывал во тьму. Не в Москве тебя хоронили - В тихом-тихом Старом Крыму. Я твою выполняла волю... Громко бился об урну шмель. Было с кладбища видно поле И дорога на Коктебель. Люди плакали, медь рыдала. Полутьма вытесняла свет. По дороге лишь я видала Удалявшийся силуэт.
(отрывок из поэмы" Ноль три", посвященной памяти Алексея Каплера) |
Старый Крым — последняя обитель. Черный камень — все как в страшном сне... Не судите, люди, не судите: Здесь лежать положено и мне. Не судите, люди, — скоро-скоро, В крымский дождик или крымский зной Мне перебираться в мертвый город, Под тяжелый камень ледяной... |
Я посылаю вам сиянье мирных гор.
Обрывок облака от киммерийской тризны,
Листки с прожилками крылатых строф,
Примите их на память о горящей жизни...
Современное литературное творчество
Сал-Кат
главка из романа О'Шума "Х хроники" (часть: Q . V . «Август»)
Я гощу у Марины, в ее старом городе. В странном месте. Странноватом именно той странностью, которой давно перестали быть странны иные, известные мне, нестранные вовсе места. Любые. Все. Так примерно.
И двор и сад сплошь усыпаны спелыми, бархатными плодами, оранжевыми, рябыми с веснушками. Самыми последними. Расползаются под ногами. Дразнят. На очаге, в медном тазу, кипит, побулькивает ржавое солнечное повидло, из них, родимых, соблазняя прозрачных стрекоз и ос, хищных, зудящих, кусачих. От роскоши красок, от зноя, приятно сохнут мозги, выпаривается тоска, а тело и вовсе становится невесомым, бесплотным, шелковым. Теперь понимаю, откуда она такая, моя Марина.
Наша длинная белая сакля увита виноградной лозой до земли — на крыльцо не взойдешь, только на четвереньках. Вползаем, оставляя башмаки на пороге. Ритуал смирения. Привычки. Лениво облупленная снаружи, всегда прохладная внутри, толстостенная мазанка, сотворенная когда-то из «самана», местного ноу-хау, причудливого конгломерата глины, песка, соломы, бараньего навоза и всего на свете в придачу. Веселое слово, звучное имя. Вовсе не наш уродливый, тупорылый кирпич или тяжелый, прямо-таки мистической, неподъемной ношей, грузом грехов первородных обремененный камень. Можно добавить в раствор розового масла, тмина, корицы, ладана или фантастической амброзии.
В стародавних салкатских руинах, в беспорядке ушедших веков, посреди хозяйских садов, распаханных огородов, захламленных пустырей, пасущихся всюду коз, еще живет, парит, оспаривая аромат тления, этакий экзотический запах любовного мускуса. По преданию, некогда знатный купец в затрапезе в охотку месил глину с местными работягами, божий храм строил. У богатых свои причуды. Глядь, караван ползет мимо, навьюченный по самые уши, благоухание аж стелется по степи. «Что в мешках у тебя, любезный?» — справился наш герой. «А не про твою честь, босяк», — отъехал нахал караванщик. «Ах, так? Шалишь, приятель. Все беру на корню». А батракам кивнул: «Сал! Кат!» То есть: «Вали! Меси!» Не мешкая. Наземь. В грязь. Знай наших, короче. Впрочем, храма-то мускусного нету давно, даже камня, даже песчинки. Все обыватели растащили на хлева и хаты. Бурьян вокруг, халупы. «Какая же польза ему, что он трудился на ветер?» Так ли, мудрейший из смертных? От купеческой крутизны осталось лишь слово, лишь имя да сладкое дуновение после дождя. Для нас.
Под подошвами — смесь сухого навоза, античных черепков и молочного, с желто-розовыми живыми прожилками, драгоценного мрамора, разбитого на куски и выброшенного. Щедро — в пыль и в прах. Сотни роскошных дворцов, тысячи светлых утешных бань... Когда-то. Нынче же — ничто. Сгинуло или спряталось? В глубину, под спуд. Не для всех, для избранных просвечивает. Зачем? Кто его знает. Сказать ли? На обломке какой-то плиты, фонтанной или надгробной, рассеченной надвое, я узнала выдавленный значок. Похожий ужасно. Близнец! Цветок, перевитый змеем. Тарабандия? И здесь? Невероятно! Обернувшись на запад к солнцу, я увидела, я угадала сразу — петляющую тропинку; колючки бурых кустов на склоне; стадо, ползущие вниз; и пастуха, мальчишку, беспечного серебряного отрока, с колокольчиком в загорелых ладонях.